Степи были вполне девственны, степные травы громадные, фауна степей была разнообразная, начиная от теперешнего единственного представителя нашей степной фауны, зайца, и кончая дикими лошадьми, косяки которых в степи были явлением обыкновенным. «Бывало едешь степью, — рассказывал отец, — далеко-далеко на кургане стоит дикий жеребец на стороже, оберегая свой косяк; чуть станешь приближаться, смотришь, жеребец и погнал вдаль свой косяк.»

По рассказам отца, лошади были роста небольшого, с большой головой, мышастой масти и черным по спине ремнем. Лошади эти считались неспособными к приручению. Последнего представителя лошадей этого типа отец видел в 1850-х годах на конюшне имения помещика Белого где-то вблизи Каховки. В Днепровских плавнях, хотя очень редко, попадались дикие кабаны, очень часто дикие козы, и один раз, к крайнему своему удивлению, отец видел пару тереров, близ Днепровских плавень. Случайно ли залетевшие это были гости, или действительно они водились в плавнях, отец сказать не мог. Был он, отец мой, проездом в селе Александровке до переименования ее в Мелитополь, и все, что он мог о ней сказать — это то, что местность эта была крайне лихорадочная, вода вредна для здоровья, деревня глухая и только оживлялась идущими через нее чумацким и почтовым трактом.

Мелитопольский крестьянин Павел Ермак, умерший в почетном возрасте в 1870-х годах, так рассказывал мне о старине Мелитопольского уезда:

«Что это за благодатный край был лет 30-40 назад! Степи были девственные, трава в рост человека; скотины разводи сколько хочешь, запрета ни от кого нет. А харчи у нас какие были! Мясо у нас было чуть не каждый день; надоест мясо — ешь рыбу, которой масса была в Молочной и озерах возле нее, о которых теперь и помина нет, все пересохли. Надоест речная рыба, возьмешь, бывало, полкварты водки и поедешь на рыбные ватаги к Азовскому морю, угостишь рыбаков водкой, они и дадут тебе сколько хочешь бракованной красной рыбы, да еще вволю накормят тебя такой свежей икрой, за которую теперь много денег надо бы отдать.

Хлеба тогда сеяли мы немного, только для себя; все, что надо было для домашнего обихода, делалось дома, как-то: холст, сукно для свит, шубы, постолы, а в сапогах только зимой ходили, да и их сами шили из покупной юфты. Правда, денег было мало, да зато скотины и овечек много было, и как только нужны деньги на подати, сейчас продал шерсть или какую скотину, заплатил подать и прав казак! А теперь и сорочку купи, и свиту купи, и все-все купи, а бабы наши и прясть совсем разучились, и все у нас теперь покупное. Теперь все бросились на посев хлеба, а скотоводство уничтожили, правда степей уже таких, как прежде были, нет, и если Бог урожая на хлеб не даст, то мужик и крутится как муха в укропе, и не знает, как ему из нужды вывернуться. Прежде же скотинка, то шерсть выручали мужика! А какое раздолье в степях было, так и говорить нечего!

Еще на этом (правом) берегу Молочной кое-где хлеба да баштаны сеяли, а уж на том (левом) берегу сплошь была целина вековечная, потому что там ногайцы жили и занимались одним скотоводством. И на нашем берегу (Мелитопольском) в Семеновке, Тамбовке, Терпенье, Троицком, Богдановке тоже скотоводством в больших размерах занимался живший там народ, духоборцами звался, но его выслали за Кавказ куда-то, лет с тридцать тому назад. Много людей разбогатело, когда выходили отсюда духоборцы, чуть не задаром продавая свои стада и хозяйство! После Севастопольской войны и ногайцев выпроводили куда-то в Туретчину. И при уходе много людей понаживалось. Бывало, ногаец за 10 бумажных рублей продает такого коня, что на всяком месте ему цена 40 рублей, а потом ходит и меняет ту бумажку на серебро, а ему и дают за 10-рублевую бумажку два-много-много-три серебрянных рубля. Говорят, что ногайцы, бывшие здесь богачами, пришли в Турцию совсем нищими; хороший это народ был и нам при них очень хорошо жилось.

На месте ногайцев поселилась здесь бургарня (болгары); ну, этим далеко до ногайцев: до тех ногайцев, бывало, приедешь, так они и барашка зарежут, и курицу сварят, и очень-очень радуются гостю; потому, говорят, что гостя сам ихний Бог, по-ихнему Алла (Аллах), посылает; до болгарина же если заедешь, то и с голоду помрешь, если сам не попросишь, да и тогда харчи дадут самые плохие: стрюкованый перец, да брынзу такую соленую, что потом пьешь-пьешь воду, аж пока живот заболит, да разопрет тебе его как барабан. Вот такое у болгар угощение. А как русских бургарня эта не любила, так и сказать нельзя! А народ какой ругательный, слова не скажет без брани!

Хорошо нам жилось до Крымской войны, свободно, хотя и не всегда спокойно оттого, что много здесь шаталось беспаспортного люда, большей частью беглых помещичьих крестьян; были меж ими и хорошие, а больше плохие люди. У нас они назывались «панскими втикачами»; позднее некоторые из них к нам приписались. Чрез этот-то бродячий люд и у нас опасно было: смертоубийства, кражи, грабежи. Бывало, если едешь в дорогу, то и ружье бери с собой; или, бывало, эти бродяги прослышат, что у какого-нибудь человека деньжонки водятся, то уже они к нему заберутся и давай пятки, руки, ноги или спину прижигать ему до тех пор, пока не отдаст денег; через то если у кого и были деньги, то не только от чужих, а и от жинки своей держал это втайне. Случится, бывало, нужда в деньгах, вот и отправишься до такого, про которого знаешь, что у него есть деньги. Долго, долго просишь его, бывало, чтоб дал, пока выпросишь, да и то, прежде чем дать, он заставит тебя на иконе поклясться, что никому об этом не скажешь, что у него есть деньги. И чтобы в те времена не возвратить занятых денег, о том и слышать не приходилось! Не то, что теперь: и векселя, и расписки дают, а денег не отдают. Или люди лучше были, или Бога боялись, а только мошенства меньше было! Только бродяги шкоду и делали.

А зверей и птицы сколько водилось здесь, даже дикие кони были. Раньше, говорят, были тут и сайгаки, и чикалки (шакалы). Бывало, весною, на восходе солнца, как взглянешь на степь, то дрофы как овцы так и бродят, а дрофичи, как индюки, распустят хвосты да крылья, и стоят. Во время косовицы сена каждый день варился у нас кандер (каша) с дрофиной. Теперь же только заяц и водится, да и то на одного зайца десять охотников: один сгонит, другой переймет, а там третий, четвертый да так и гоняют несчастного зайца, пока его загоняют насмерть.

Нет, прежде всем лучше жилось! Бедности такой, как теперь, не было. А теперь не редкость видеть, как сын придет из шинка домой да и волочит старого батька за чуб за то, что не дает тащить в шинок последнее лохмотье. Много греха теперь в свете, должно, последние времена приходят!»

«Ну а о немцах, что живут по Молочной, вы не слыхали, откуда они тут взялись?» — спрашивал я Ермака.

«Старые люди так рассказывали, — продолжал свой рассказ Ермак, — что они, те немцы, еще при царице Екатерине пришли сюда с Немечины и сели на земле, которую та царица отняла у татар, где и до сих пор живут. Им очень хорошо живется: ни податей, ни рекрутчины не знают (рассказывалось это до введения всеобщей повинности), да еще им и особую землю для овцеводства дают, а они овец не держат, а здают эту землю в аренду, да на полученные деньги и скупают у панов земли для своих же безземельных немцев. Через это у них душевой надел и не уменьшается, не так, как у нас (по-видимому, Ермак не отличал подворного колонистского владения от душевого крестьянского надела). Чего же им не жить и не богатеть!

Где-то там возле Фейна есть колония, Марьенгейм называется [прим.: имеется ввиду колония Мариенгейм, нынешнее село Молодежное Михайловского района], населилась она недавно на казенной земле, которой издавна михайловцы даром пользовались, пока казна не сдала ее Фейну в аренду. А то еще говорят, совсем недавно из Неметчины на собаках приехали немцы и посадились на земле Васильевского пана (владелец Васильевки помещик Попов; действительно, и мне приходилось слышать из Васильевки, что первые колонисты немцы явились с телегами, запряженными собаками). Слышно, что очень они разбогатели и теперь хозяева на всю губу.

И с чего немцы у нас так богатеют? Я так думаю, оттого, что они очень разумны! Ну и, если правду сказать, народ они рабочий. Уже против немца старательней и аккуратнее в работе нет. Недаром кацапня, что приходит сюда на косовицу, говорит: немец хорошо за работу платит, но еще лучше заставляет работать! Вот они-то, бывало, и рассказывают, что у немцев так косят: один немец становится на первую ручку, другой на последнюю, а рабочие между ними; это для того, чтоб от первого немца рабочие не отставали, а который отстанет, того задний немец и подгоняет своей косой. Немцы — народ очень честный, чужого ему не надо, но зато и за свое добро крепко стоит; а что не милостивы к конокрадам, так и Боже ж ты мой! Рассказывают, что в прежние годы конокрад, побывав в немецких руках, не долго маялся на свете. Правда это или нет — про то не скажу!»

«А не знаете ли, диду, как поселялся Мелитополь?» — спрашивал я Ермака.

«Давно это дело было, как он поселялся, еще при той же царице Екатерине, говорили старые люди; а поселился он будто бы так: где-то там, около Никополя, на Днепре, жили какие-то казаки, и жили они тем, что грабили татарву. Вот как царица татарву под себя завоевала, то казакам и некого стало грабить, они и давай грабить и чумаков, что в Крым за солью ходили, и панов, что стали на завоеванных землях селиться. Видит царица, что это уже казаки и своих шарпают, и приказала им выбираться на линию, аж на Кубань, кто не хочет записываться в мужики, а самое становище их около Никополя велела разорить. Тогда часть их удрала до турецкого султана, часть пошла на Кубань, а которые и в мужики записались.

Один из таких, что записались в мужики, и открыл шинок тут, где теперь Мелитополь, на большом чумацком шляху на Геническ и Чонгарский мост (по рассказам Ермака, Шинок этот находился на углу Бульварной и Петровской улиц) [прим.: современные улицы Ленина и Петровского]. Это, говорят, был первый поселенец в Мелитополе. После казака в шинке этом торговал уже жид, а казак или умер, или ушел куда — неизвестно; потом народ все прибавлялся да прибавлялся, пока это место назвали деревней Александровкой. Так рассказывали старые люди, а я вам говорю то, что слышал. А городом как сделали Александровку, то я уже взрослым был.

Да, хорошо тогда жилось и мужикам, и купцам, и панам, что тут за чиновников были. Бывало, как начнут гулять купцы да паны, то не день, не два гуляют, а неделю, а то еще и другую захватят. А один богатый купец выстроит, бывало, у себя во дворе как есть настоящее судно с мачтами, парусами и рулем, поставит его на колеса, запряжет сколько нужно пар волов, нагрузит судно харчем, водкой, вином, насажает туда купцов да панов и плавает (на колесах) по городу, пока не поедят да не попьют всего груза. Да песни, да плясы, и чего-чего они не выделывали на судне том! Вот как жили прежде! Теперь этого нет. Да и купцы попереводились настоящие, которые поумирали, другие состарились, а теперь купец хоть и есть, да только не настоящий. Много я мог бы рассказать про стародавние годы, да пусть в другой уже раз.»

В заключение рассказа Ермака, во избежание подозрения меня в вымысле его рассказа, я считаю необходимым выяснить отношения существования между Ермаком и мной. Ермак был принят в доме моего отца, как человек, нужный для таких услуг, как: привезти, отвезти что-нибудь, свозить на охоту и так далее, так как в то время извозчиков в Мелитополе не существовало. Вследствие этого между мной и Ермаком установились более короткие отношения; я часто бывал у него в доме (ныше принадлежащем Ивану Мирошниченко на Садовой улице), а еще чаще ездил с ним на охоту. Понятно, что у нас завязывались с ним разговоры на тему мелитопольской старины и вообще старины, которой я и по настоящее время страстно интересуюсь. По этим отрывочным рассказам, частью мной записанным и сохранившимся в заметках, частью по воспоминаниям, и написан рассказ Ермака. Впрочем, я думаю, что так, как ничего фантастического в рассказе нет, а многое подтверждается последующими рассказами Копыча и Сердюка, то и нет оснований подозревать вымысел.